Если интерпретация крымских татар как бандитов-рэкетиров вряд ли покажется сомнительной, то аналогичная характеристика донских и запорожских казаков может вызвать недоумение. Если в советские времена вольные казаки считались, прежде всего, борцами против феодальной эксплуатации, то в последние годы отечественные патриоты превозносят их как защитников отечества и православия. Реальные донцы и запорожцы, однако, причудливо сочетали черты не только защитников свободы и «степных рыцарей», но также профессиональных наемников и грабителей-разбойников. Наиболее отчетливо эти малопривлекательные ипостаси вольного казачества проявились во время Смуты 1604—1618 годов. Постоянные набеги крымских татар начались с 1507 года, и «с этих пор, — писал знаменитый русский историк С.М. Соловьев, — сношения обоих государств, и Московского и Литовского, с крымцами принимают характер задабривания разбойников». Литовский князь Сигизмунд I, в частности, обязался ежегодно платить крымскому хану 7,5 тысяч червонных и на такую же сумму сукон, специально оговорив, что эти «подарки» будут посылаться только в те годы, когда не будет нападений на его земли [Гордеев 1991, с. 157). Что касается Московского государства, то в XVI—XVII вв. оно, по СМ. Соловьеву, ежегодно выплачивало Крымскому ханству в виде «поминок» около 20 тыс. рублей, не считая расходов доставлявших эти «подарки» послов. Известен и такой экстраординарный метод «ханского рэкета», как взимание выкупа во время набега за прекращение похода [Андреев 1997, с. 135].
Похожую роль «бандитов-гастролеров» и одновременно «оседлых бандитов» на другом конце Османской империи в те же XV—XVIII вв. выполняли алжирские пираты, совершавшие пиратские рейды до самой Исландии и одновременно бравшие дань с некоторых крупнейших держав Западной Европы (Испания, Франция, Англия) за обязательство не грабить в течение обусловленных очередным договором срока суда этих стран.
Казацкие отряды с Дона и из Сечи выступали в годы Смуты союзниками практически всех противоборствующих сторон — всех Лжедмитриев и других самозванцев, поляков, шведов, армии И. Болотникова, Первого и Второго ополчений, правительств В. Шуйского и М. Романова. И всегда эти союзники отличались, наряду с отличными боевыми качествами, довольно своеобразным отношением к военной дисциплине и стремлением разграбить все, что подвернется под руку. Находясь формально на службе у того или иного «законного» правительства, казаки фактически подчинялись лишь решениям своих сходок — казацких кругов, которые стали, по существу, своеобразными дублирующими мини-правительствами.
Согласно их решениям, казаки наряду с беспорядочным грабежом практиковали и более упорядоченные его формы. С 1607 г. на контролируемых казаками местностях стали создаваться так называемые приставства: отряд казаков (станица) захватывал определенную территорию в коллективное кормление, заставляя местных жителей отдавать все, что захотят забрать люди с оружием [Станиславский 1990, с. 23—24, 41]. Поскольку казацкие станицы часто меняли свою дислокацию, у них, вполне по М. Олсону, не было особых стимулов заботиться о преумножении достатка местных крестьян. Если же те выражали недовольство грабительскими наклонностями владельцев приставства, казаки демонстрировали право силы, не останавливаясь перед убийствами. Не удивительно, что крестьяне нередко организовывали отпор подобным «бандитам-гастролерам» силами местной самообороны, либо помогали правительственным войскам.
Важно отметить, что в годы восстания И. Болотникова и позже некоторые монастыри (именно они были тогда крупнейшими землевладельцами) выплачивали казакам, контролировавшим эту территорию, определенные суммы денег в обмен на гарантии неприкосновенности своих владений [Станиславский 1990, с. 24]. Эта форма жизнеобеспечения казаков наиболее близка к классическому рэкету. Соответственно, те казацкие «группировки», которые ее использовали, продвинулись наиболее далеко в эволюции от «бандитов-гастролеров» к «оседлым бандитам». Впрочем, такая эволюция оказывалась неустойчивой и отнюдь не повсеместной: видимо, вольные казаки чаще предпочитали сразу и немедленно отбирать добро у своих жертв, не задумываясь о завтрашнем дне. Наибольшего распространения практика казачьих приставств получила в 1614—1615 гг., на последней фазе Смуты. Попытки казаков заменить вотчинно-поместную систему казачьими приставствами потерпели, в конце концов провал — новое правительство Романовых все же нашло силы разогнать «гулявшие» по Московии отряды «казаков-разбойников». После этого казацкий «потоп», едва не перевернувший государство, вернулся в обычное русло. Однако казацкий рэкет, эпизодически проявившийся в годы Смуты, не только не исчез, но, напротив, стал постоянной системой. После Деулинского перемирия 1618 г. с Польшей донским казакам специальной грамотой от правительства Романовых было установлено регулярное царское жалованье деньгами, боеприпасами и продуктами (ранее московское правительство жаловало донских казаков лишь эпизодически) [Гордеев 1991, с. 167]. По существу, вольным казакам Дона выплачивалась такая же подать за воздержание от грабежей, как и крымским татарам, с тем, однако, отличием, что казаки все же защищали Московию не только от самих себя, но и от тех же крымцев, а потому более соответствовали олсоновскому «оседлому бандиту». Характерно, что отношениями и с Крымским ханством, и с донскими казаками ведал один и тот же Иноземный приказ. Этот казацкий рэкет, как и татарский, тоже продолжался до XVIII в.
Таким образом, казацкие «республики» XVI — XVII вв. были, во многих отношениях, не только отечественным аналогом пиратских сообществ Карибского моря того же времени, но и прообразом мафиозных организаций XX в. Итак, «преданья старины глубокой» показывают, что антитеза «бандит-гастролер» — «оседлый бандит» отнюдь не является для российской истории чем-то совершенно небывалым. Напротив, это явление вполне типично для переломных моментов истории, связанных с качественным обновлением политических институтов, ситуациями безвластья или многовластья.
